Сергей постоял около того, что было когда-то его домом. Подавленный горем, простился с родным пепелищем и, решив уйти к партизанам, стал вдоль Сожа ольшаником пробираться на юг.

Он шел ночью. Проваливаясь глубоко в снег, пробиваясь через густые заросли ольшаника, сквозь пургу и колючий ветер, голодный, без сил, он упорно шел на юг, и только одна сила — сила ненависти держала его на ногах.

В партизанском штабе готовились к большой операции. Для получения дополнительных сведений о расположении карательного отряда командование послало в разведку семь человек, в том числе и меня.

Вышли мы ночью на лыжах и километрах в пятнадцати от партизанского штаба нашли обмороженного и умирающего с голода Гуляева.

Я решил вернуться в штаб вместе с Гуляевым. До рассвета оставалось не так много времени, а днем здесь шныряли на лыжах фрицы, то и дело прочесывая из автоматов густые заросли ольшаника. Передвигались мы медленно и с наступлением рассвета наткнулись на гитлеровскую заставу.

Так я и Сергей Гуляев попали в руки обер-лейтенанта Курта Бормана.

Под усиленным конвоем нас перевезли в Рославль. Допрашивали поодиночке и вместе. Как допрашивали — понимаете сами. Им были нужны сведения о партизанском отряде, поэтому они в средствах не стеснялись. Но наши настоящие мучения начались с приездом вот этого типа, — Голышев указал на фотографию Гуляева. — Этот тип, только без усов, одетый в форму гестаповского офицера, отлично говорил по-русски, у него был такой запас всяких жестоких выдумок, что рассказывать не хватит ночи.

Сначала он назвал себя нашим соотечественником и другом, убеждал нас в том, что поражение Советской Армии неизбежно и что тех, кто своевременно это поймет и вступит на путь активного сотрудничества с немцами, ждут почести и слава. Он даже поставил в пример самого себя. Мол, я это понял еще в тридцать седьмом году».

— Как вы сказали, в тридцать седьмом году? — переспросил его Никитин.

— Да, он понял это в тридцать седьмом году, и вот результат — он исполняет обязанности штурмбаннфюрера!

— Значит, этот… тип, как вы его называете, уже в тридцать седьмом году переметнулся к гитлеровцам?! — уточнил Никитин.

— Мы его так поняли. Прошло несколько дней. Нас даже перевели в лучшее помещение и стали регулярно кормить. Потом у него терпение лопнуло и… тут он себя показал, господин штурмбаннфюрер. А на третий день Серега… Они его раздели догола, привязали во дворе к столбу и поливали водой. Мороз был лютый, градусов тридцать, с ветром.

Голышев замолчал и долго смотрел остановившимся взглядом куда-то вперед, поверх своего собеседника, потом встал, подошел к этажерке и достал из книги пачку фотографий и документов. Нашел нужную фотографию и молча передал ее Никитину.

Это был уже пожелтевший снимок, сломанный посередине.

На Никитина смотрели два парня. Они были сняты на фоне кипарисов, пальм, белой лестницы и моря, нарисованных аляповато и грубо, а сверху белая надпись: «Привет из Смоленска». Парни стояли обнявшись, и в одном из них Никитин без труда узнал Василия Голышева. Другой… другой был Сергеем Гуляевым, — рослый малый с добродушной, веселой улыбкой.

— Мы с Сергеем в тридцать девятом были на трехмесячных курсах полеводов в Смоленске. Ну вот, кончили эти курсы, на радостях сфотографировались на базаре у пушкаря, — пояснил Голышев. — Я эту фотографию, когда уходил, с собой взял на память.

— Как же вам удалось бежать? — спросил его Никитин.

— Нас было человек пятьдесят. Заставили нас вырыть яму и расстреляли из автомата. В меня две пули угодило. Вот сюда и сюда. — Голышев показал предплечье и бедро. — Спихнули нас в яму, кое-как землей забросали и ушли. Ночью я из ямы выбрался, с километр прополз к лесу, а потом меня подобрали наши.

Голышев историю своего бегства рассказывал так просто, точно какой-то обыденный случай. Но Никитин отлично понимал, сколько нужно было иметь воли к жизни для того, чтобы пережить все это, вновь подняться, любить, иметь семью, улыбаться, шутить, творчески трудиться и стать большим, уважаемым человеком.

Пока Никитин размышлял над рассказом Голышева, хозяин разобрал высокую нарядную кровать и приготовил ему постель.

Утром хозяин разбудил Никитина чуть свет. Никитин умылся холодной колодезной водой и перешел на другую половину дома, где его уже ждал по-праздничному накрытый стол и жена Голышева, Фрося, женщина лет тридцати, высокая, полная, с привлекательным запоминающимся лицом.

Они позавтракали сметаной, салатом из свежих овощей, горячим курником и выпили чаю. Мужчины пошли на другую половину, и Никитин записал рассказ Голышева, взял у хозяина фотографию его с Гуляевым, пообещав вскоре вернуть.

Голышев запряг лошадь и за три с небольшим часа довез его до шоссе. Здесь Никитин еще раз поблагодарил Голышева за помощь, за широкое гостеприимство и не без сожаления простился с этим простым, чудесным человеком.

36. На автостраде

Никитин вернулся из Смоленска в субботу вечером. Скорый поезд опоздал на двадцать восемь минут. Прямо с вокзала он поехал к полковнику Каширину, но не застал его. Узнав, что из архива еще никаких сведений не поступило, Никитин за столом капитана Гаева написал краткую докладную записку и, приложив к ней собранный материал, оставил все для передачи полковнику.

Из министерства Никитин прошел пешком на Петровку в центральную театральную кассу, не без труда купил там два билета в Зеркальный театр Эрмитаж на оперетту «Вольный ветер» и с краткой запиской отправил их Кире Рожковой. Он обещал девушке билеты в Большой театр, но… Большой театр был закрыт на ремонт.

Домой Никитин добрался только в десять часов вечера, поднялся к себе на второй этаж. Удивило вот что: французский замок, раньше открывавшийся совершенно свободно, не поддавался ключу. Осторожно вынув его и тщательно осмотрев замок, Никитин увидел несколько свежих царапин, как будто в замок вводили металлический предмет значительно шире ключа.

Повозившись несколько минут, он все же открыл дверь, вошел в прихожую, зажег свет и осмотрелся. Все было так, как он оставил перед своим отъездом. Никитин прошел все комнаты, зажигая везде свет, но… все было на своих местах. Если посторонний человек и побывал здесь за время его отсутствия, то следов никаких не оставил.

Никитин подошел к письменному столу, тщательно осмотрел его и выдвинул средний ящик: здесь лежал томик Марка Твена с автографом капитана Бартлета и вложенная в книгу вырезка, где цитировалась статья газеты «Дейли экспресс».

Никаких записей или документов Никитин у себя не держал, но… умный, опытный агент мог сделать некоторые обобщения и на основе осмотра